LITMIR.BIZ

      Я думал о смерти… Играя в сраженье,

      апрель подготавливал переворот,

      и поле, и лес погружались в скольженье —

      то оттепель душ, то сердец гололед.

      Зима умерла, но застывшее тело

      снегами чернело еще кое-где,

      сквозь листья, что осенью смерть одолела,

      трава прорывалась по пояс в воде.

      Среди похорон через все атрибуты

      тоски, увязающей в небытии,

      в лесу оживали иные маршруты,

      где с боем разведку вели муравьи.

      И с той, уходящею напрочь, навечно,

      уже неживою, чужою молвой

      прощались весенним своим бессердечьем

      деревья, спешащие на водопой.

      Я думал о смерти… Апрель, как глашатай,

      с двойными вестями спешил в города,

      зима уходила за память куда-то

      все дальше и дальше, почти навсегда.

      Лишь разом, как требует всякий покойник,

      вдруг стихло галдевшее хором птичье —

      апрель, опершись на сырой подоконник,

      минутой молчанья почтил и ее.

      Не выходите из лесов,

      не возвращайтесь от окраин,

      здесь бескорыстней птичьи стаи

      и ветры мелодичней слов.

      Здесь хватит золота для всех,

      здесь щедро льет осенний пламень —

      березы уплывают вверх

      шероховатыми стволами.

      Здесь, погружаясь в листопад,

      в стволов размерное круженье,

      мы тоже – вечное движенье,

      где гам и тишь, где взмыв и спад.

      Не выходите из лесов,

      не возвращайтесь от окраин —

      здесь мы поем и здесь сгораем,

      здесь эхо наших голосов.

      В Лопасне налево, дубовым леском,

      и через овраги по рыжим застрехам —

      к грачиным баракам, к собравшейся в ком

      деревне, где скажут, что помнится Чехов.

      Молчановский вальс погружается в сад,

      им вишня полна и крыжовенный кустик,

      и дышится как-то, как здесь говорят,

      лукавинкой чеховской, чеховской грустью.

      А дом небольшой окружили поля

      тяжелою, кислою, русскою глиной,

      где сыплют свое серебро тополя

      по вязким дорогам, где к воплям грачиным

      привыкли давно, где нелегкой судьбой

      кого удивишь. Так молчи, коль не спросят…

      Где небо, как чайка, плывет за тобой

      до самой Оки да и замертво в осень

      бросается…

      И, опустевшая, вдруг

      застынет природа, как перед разладом,

      и в высь безысходную двинется стук

      того топора по вишневому саду!

      И в ночь выплывает в пустой небосклон

      все тот же по-жуковски месяц двугорбый,

      и кажется, будто бы мир повторен

      и в чеховской вере, и в чеховской скорби…

      О мой человек, о скупой адресат

      палаты, не знаю которой по счету,

      давай мы насадим такой же вот сад

      и будем работать! И будем работать!

      Аллея Керн…

      А в Петербурге в зиму

      едва знаком, средь светской голытьбы

      ощупал взглядом и промчался мимо —

      курчавый дьявол, баловень судьбы.

      Прошло шесть лет…

      – Вы все такой же пылкий.

      – Вы так же и красива, и строга.

      – Вам надо быть серьезней.

      – Чтобы в ссылке

      мужьям придворным не дарить рога?

      Аллея Керн…

      – Пойдемте, Аня, к дому, —

      и локоть сжал, рвя слов гнилую

Скачать книгу