Скачать книгу

в знании о том, что час – это ужасно. Час – обманчивая географическая близость, которая сегодня дарит тебе надежду, а завтра ты понимаешь, что в твоём дне с его рутиной нет этого часа (верней, двух-трёх часов). Может быть, к концу недели… Этот конец недели никогда не наступит, слышите?

      В шестнадцать лет я познакомилась в городе на олимпиаде по английскому с мальчиком, и как-то сильно, не по-детски в него влюбилась. А сейчас даже имя его вспомнить не могу: что-то на И… Вот тогда-то я и стала экспертом в этом знании: только в первый месяц нам удавалось видеться каждую неделю. О чём-то подобном пишет, кажется, Набоков в «Машеньке», самой лучшей и самой русской своей повести, которой, конечно, и в подмётки не годится никакая «Лолита». (В отличие от Набокова, у нас даже попытки телесной близости не было, хотя мальчик, наверное, был не против… понимаю я задним умом, а тогда я ничего не понимала и не видела.) Итак, свидания становились всё реже и постепенно сошли на нет, остались короткие сообщения и письма… но что письма? Письма тоже прекратились; в одном из последних мальчик намекнул на своё новое знакомство. Я сухо пожелала им счастья. И даже не сухо: от всей души! Но в чёрный список, конечно, добавила, и подушку за ночь, конечно, промочила слезами. Вот тогда положился, наверное, первый кирпичик ещё другого моего знания: знания того, что хороший, замечательный, даже любимый человек – не всегда человек настойчивый или стойкий. Значит, вес своей души на другого человека перекладывать нельзя, а нужно его всегда нести самой. Silentium,17 как говорил Тютчев: стихотворение колоссального размера. И очень женское при том.

      Мой отец, Сергей Иванович, был приходским священником единственного на селе храма. Отца я любила, уважала и до какого-то времени боялась, даром, что за всю жизнь он ни разу, кажется, даже голоса на меня не повысил. Было в нём что-то углублённое, что-то неотмирное, что заставляло меня, только формирующуюся, но любопытную женщину, задаваться если не внятно оформленными мыслями, то полусознательным недоумением о том, зачем он, с его скрытыми талантами и умственной энергией, добровольно сослал себя в Лютово и взял на себя крест сельского иерейства. Впрочем, в безумные девяностые жизнь на селе являлась одним из вариантов того, как физически выжить: у нас был большой огород, мýка моего детства. Если бы приход вообще перестал давать денег, мы могли бы с трудом, но пережить зиму на собственной картошке.

      На нашем быте священство моего отца почти не сказывалось, то есть, собственно, совсем не сказывалось, за одним исключением: перед общим обедом или ужином отец читал за столом молитву. (Мы при этом молчали.) Некоторые британцы и многие американцы до сих пор так делают, и что же, разве это знак какой-то особой набожности? Скорее, культурной привычки. Подрясника отец в быту тоже не носил и внешне ничем не отличался от отцов моих подруг. Никто не вёл со мной катехизических бесед; никто не принуждал меня ходить в храм и принимать причастие. Своим подростковым умишком я всё же понимала, что мне, «поповне», совсем не жить церковной жизнью вроде бы неприлично, люди будут судачить, в селе ведь все знают друг друга, – и поэтому в храме иногда

Скачать книгу