LITMIR.BIZ

      ПНС: Повлияло ли на тебя творчество Башлачёва? И что ты думаешь о его жизни и смерти?

      Е. Л.: Мне кажется, что это самый великий рокер из всех, кто у нас в стране был. Когда я первый раз его услышал, повлияло страшнейше. Не то, что повлияло, я от другого отталкивался и в музыке, и в текстах. От традиций английской «гаражной» музыки 60-х годов и от панка 80-х. А он к этому отношения не имеет. Он шёл от русских корней, от русской словесности. Причём замешано это было на принципе «треш», не в смысле «металлический», а это понятие такое на Западе, «помойка» называется, когда идёт один рифф и на нём начинается монотонный словесный наворот, типа шаманства, который нарастает, спадает и т. д. И к этому он подошёл как-то внутренне. Песня «Егоркина Былина» очень глобальна. Вот в этом смысле он на меня очень сильно повлиял. Когда я его первый раз услышал в конце 1986 года, я очень удивился, как это можно так петь. Я тогда очень короткие песни, мелодичные, но злые и жёсткие писал. А он занимался тем, что делал развёрнутые вещи минут на шесть, такой страшный поток сознания. Страшный, очень яркий, режущий, агрессивный. То, что к эстетике не имеет никакого отношения. Я считаю, что до сих пор его не понимают. Чем дальше, тем больше я нахожу что-то общее между ним и мной. Его можно понять, если находишь в себе то же самое, что и он находит. Я толком только недавно понял «Посошок». Это величайший человек, который был у нас. Когда мы встретились, в 1987 году, он мне очень не понравился. Это был убитый, совершенно разломанный, полностью уничтоженный человек, опустошённый совершенно. Я же тогда находился на пике энергии, то есть всё ещё верил, что можно что-то изменить, а он уже нет. Я тогда обломался. Сейчас его понимаю.