LITMIR.BIZ

      В этом письменном воспоминании отредактировалось все то, что хотелось бы вычеркнуть из прошлого. Бывший редактор «Боевых резервов» цепко помнил о событиях той ночи и о письмах Казакевича, оставленных для командования и политотдельцев и приложенных им сразу к делу. Но он веровал, что давние те бумаги пылятся где-нибудь за семью печатями. И потому приводил теперь на память лишь текст «записки». И поклон, по его словам, Казакевич передает только товарищам по редакции и солдатам типографии – как бы косвенное доказательство, что никаких писем в действительности не было. А поиски ограничиваются лишь упомянутой телеграммой в московскую комендатуру.

      Со временем память наша настраивается самоуспокоительно, самооправдательно, охраняя в нас спасительное душевное равновесие и самоуважение; она обволакивает давнюю песчинку – неудобную, болезненно-царапающую – красивой жемчужинкой или перловицей попроще. С помощью такого образования, пусть искаженно, скрытно, но все же совестливо, тщимся мы исправить хоть задним числом неприглядные поступки прошлого. (Без царапин, однако, не обходится. Спустя годы бывший редактор бригадной газеты приехал в Москву и остановился у вдовы Казакевича. Весь вечер он оживленно рассказывал, какие они были с Эммануилом друзья, как замечательно вместе работали. В его рассказе не обозначилось даже намека на прошлую вину перед товарищем, ни, тем более, потребности повиниться. Вдова слушала, не перебивала, но в комнате, отведенной ему для ночлега, оставила книгу с материалами о писателях-фронтовиках. В обширной публикации писем и документов Казакевича той поры приводились и пресловутые бумаги, связанные с его побегом из Владимира на фронт. Чуть свет гость исчез из квартиры.)

      А Эммануил был добр и незлопамятен. Когда те документы, переданные после расформирования запасной бригады в архив областного военкомата, попали к нему, уже известному писателю-лауреату, во время его годичного пребывания на Владимирщине, он не прекратил переписку с приятелем военных лет, ни в одном письме не подал вида, что читал его донесение, и, откликаясь на его просьбы, даже посылал ему свои книги с дарственными надписями.

      Он помнил, какое было время. Учитывал, что редактор был ранен на первом году войны. И повторял: «Каждый грешник имеет право на свою луковку».