LITMIR.BIZ

Объект социологии повседневности – мир рутинной работы, вечернего телепросмотра и чтения перед сном. Ее предмет – «контексты повседневных взаимодействий», «механизмы транспонирования», «режимы вовлеченности» и «замкнутые области смысла». Делая знакомое незнакомым, а простое – сложным, социология повседневности стремится выявить устойчивые микроинварианты социальной жизни. Пять рекомендованных нами книг не образуют никакого признанного канона. Скорее, это корпус «прецедентных» текстов, в которых сформировалась повестка дня дисциплины: от феноменологической теории действия и социально-антропологических исследований повседневного мира до кибернетической революции и когнитивной социологии. Мы намеренно оставили за скобками все, что произошло с микросоциологией в последние двадцать лет, после «поворота к материальному». Ее золотой век – 50—80 гг. ХХ столетия. Сосредоточимся на этих трех славных десятилетиях микросоциологического ренессанса.

Подробнее

Однажды вечером в конце декабря 1882 г. русский физиолог Илья Ильич Мечников открыл биологический иммунитет. Ученый пронзил прозрачную личинку морской звезды шипом розы, оставил на ночь, а наутро обнаружил активность подвижных клеток в месте поражения. Клетки он назвал фагоцитами, явление – фагоцитозом, а организму приписал способность защищать себя от внешних воздействий. Декабрьский вечер можно условно считать датой рождения научной дисциплины иммунологии, условно потому, что эта дата, судя по всему, не единственная. Кафедры иммунологии и университетские курсы появляются не раньше 1930-х [Pradeu, 2012, p. 18–19], а термин иммунная система – не раньше 1960-х [Moulin, 1989, p. 221]. Такие слова и выражения, как «иммунитет», «иммунная система», «аутоиммунитет», проникают в повседневный язык только в конце 1980-х, не в последнюю очередь благодаря СМИ [Martin, 1994]. Сегодня иммунология определяет дискурс, поднимающий вопросы, что такое тело, здоровье и болезнь, жизнь и смерть [Haraway, 1991, p. 203–205; Cohen, 2009, p. 2–3].

Подробнее

Разным обществам присуще разное представление о ребенке и детстве. Отличие этих представлений в обществах традиционных и индустриальных связано с наличием в индустриальных обществах воспитательных технологий – комплекса практик и ритуалов, которые призваны сформировать будущего гражданина. Такие практики в отличие от практик воспитания в обществе традиционном носят систематический характер и воспринимаются именно в таком качестве. Это подразумевает появление профессии, связанной исключительно с воспитанием. В таком смысле мы не можем говорить о воспитательной технологии в русской традиционной крестьянской культуре или в культуре жителей Самоа, где воспитание детей включено в повседневную жизнь, является ее неотъемлемой частью и осуществляется всеми членами сообщества. Если же речь идет о городских индустриальных обществах XIX века, то анализировать практики воспитания в этих обществах без рассмотрения воспитательных технологий, присущих этим культурам, невозможно. Практики воспитания в таких обществах – воплощение определенной воспитательной технологии, идет ли речь, к примеру, о дисциплине в публичных школах в Великобритании XIX века или в организации скаутского движения в Америке середины века XX. Однако разные представления о ребенке и детстве свойственны не только традиционным и индустриальным культурам. В индустриальных обществах XX века эти представления также имеют свою специфику. Она отражается не только в литературе (как детской, так и взрослой), живописи, материальном мире (игрушках, одежде, структуре пространства дома и города), но и в воспитательной технологии: игры, практики и ритуалы, которые считаются наиболее подходящими для воспитания детей и подростков.

Подробнее

Второе десятилетие XXI века в отечественной социальной науке неожиданно ознаменовалось новым всплеском интереса к феномену Утопического. Книги, ранее не переводившиеся или остававшиеся на периферии исследовательского внимания, сегодня открываются заново и провоцируют теоретические дискуссии. Переиздания несвоевременно забытой классики соединяются в этом коллаже с недавними прозрениями экономистов, урбанистов, филологов, социологов. Через футурологическое визионерство (Ж. Аттали «Краткая история будущего», 2014), литературную критику (Х. Гюнтер «По обе стороны утопии», 2012), утопические романы классиков социологии (Г. Тард «Отрывки из истории будущего», 2014), урбанистические манифесты (С. Маккуайр «Медийный город», 2014), антиутопическую рефлексию (О. Хаксли «Возвращение в новый дивный мир», 2014) тот способ воображения, мышления и письма, который мы – возможно, поверхностно и небрежно – называем утопическим, возвращается в социологическую дисциплину. И, хотя масштабы этого неожиданного возвращения еще не достигают масштабов повального увлечения темами утопии и антиутопии, наблюдавшегося в российской общественно-политической жизни конца 1980-х – начала 1990-х годов, мы уже вправе говорить о втором (за последние 25 лет) пришествии утопического воображения.

Подробнее

Любое исследование социальной эксклюзии и депривации в век победившего релятивизма, кажется, обречено стать мишенью для критики. Исследователи, еще с университетской скамьи приученные «смотреть на вещи в их соотношении», с недоверием воспринимают все, что им кажется абсолютизацией различий. К примеру, элитология [Крыштановская, Радзиховский, 1993] в академических дебатах всегда будет проигрывать теории стратификации [Радаев, Шкаратан, 1996] – просто потому что абсолютное различие в доступе к власти (есть всевластные элиты и есть серая управляемая масса) кажется релятивисту менее убедительным, чем представление об обществе как о слоеном пироге (где каждый класс получает свою идентификацию исключительно в сопоставлении со всеми остальными классами). Аналогичным образом абсолютная шкала бедности кажется нам сегодня менее убедительной, чем относительная [Овчарова, 2009; 2012]. Если речь заходит о доступности школьного образования, то, конечно, легче говорить о наличии «барьеров», требующих преодоления [Константиновский и др., 2008], чем констатировать существование «заборов с колючей проволокой», исключающих всякий побег. Кто станет читать такое безрадостное исследование? И, конечно, когда речь зайдет об оценке качества образования, исследователь-релятивист скажет: «Не существует образования качественного и некачественного, но есть разные качества образования»

Подробнее

Согласно данным социологических опросов, большинство россиян убеждены, что у «старости нет никаких преимуществ перед другими возрастами». Образ старости окрашен в самые мрачные тона как «сопряженный с социальными, физиологическими, психологическими проблемами и совершенно беспросветный», и одной из главных ассоциаций со старостью выступает «страшное одиночество» [Преснякова, 2011, с. 121 – 122], а не оптимистичная уверенность, что нынешнее увеличение продолжительности жизни «небывало расширяет время доступных каждому трудов, забот и радостей земных» [Вишневский, 2005, с. 96]. Исследования одиночества в русле психологической и социологической традиции сконцентрированы в основном на двух возрастных группах. Это подростки и пожилые люди. Одиночество подростков обычно рассматривается в негативном и субъективном измерении как неадекватное восприятие себя и окружающей действительности («меня никто не понимает»), порождающее разнообразные девиации [Малышева, 2003; Перешеина, 1999; Шмелев, 2004]. Пожилым одиночество приписывается как базовая и всеобъемлющая социально-демографическая характеристика, как неизменный негативный атрибут старости, хотя в действительности речь может идти о «социальной изоляции, одиноком проживании, социальном пренебрежении, даже разновидности жестокого отношения к пожилым людям» [Краснова, 2005, с. 168].

Подробнее

Книга «Старение в Средние века», вышедшая в 1995 г. на иврите, а вскоре и в переводе на английский (именно на него опирается данная рецензия), принадлежит перу известного историка Суламифь Шахар, родившейся в 1928 г. в Латвии (ее первым языком был русский), а затем переехавшей с семьей в Израиль. Шахар – специалист по долгому Средневековью, включающему в себя и Возрождение, и средневековые элементы более поздних периодов, а также переводчица средневековых текстов с латыни (она работала, например, с письмами Элоизы и Абеляра, а также с автобиографиями XII в.). В фокусе ее исследовательского внимания – социальные группы, интерес к которым стал проявляться только в последние десятилетия: женщины, дети, старики.

Подробнее

За два последних десятилетия отечественные ученые написали около сотни работ, посвященных феномену старения. На их фоне монография профессора С. А. Лишаева выделяется масштабностью замысла. Автор ставит перед собой задачу философского осмысления старости как феномена, не являющегося исключительно и уникально человеческим. «Старое и ветхое: опыт философского истолкования» – попытка найти общий знаменатель (и общую форму выражения) старения как того, что объединяет человека с окружающей его материальной средой. Ветхие вещи и старые люди – таков фокус философского исследования С. А. Лишаева. Стоит отметить, что для социолога в подобном поиске, вероятно, нет ничего нового. Социология вещей прочно заняла свое место в системе субдисциплинарных областей [Латур, 2007; Ло, 2006], и популяризированный ею «тезис генерализованной симметрии» – требование рассматривать человеческие и нечеловеческие акторы в единой системе координат [Латур, 2014; Callon, 1986] – уже стало, если не общим местом, то как минимум «местом для дискуссий» [Вахштайн, 2006]. Более того, идеи социологии вещей даже были импортированы в отечественную геронтологию [Елютина, 2009]. И, тем не менее, значимого философского осмысления феномена симметричного старения людей и вещей до сих пор предложено не было. Насколько это удалось автору рецензируемой монографии?

Подробнее

В 1999 г. литературный критик Джон Бэйли опубликовал мемуары о последних годах своей жены, писательницы Айрис Мердок. С детальностью очевидца он описал разрушение ее ума и личности под тяжестью болезни Альцгеймера. Мнения о книге разделились: одни читатели увидели в ней историю любви «и в радости, и в горе», другие – посмертную месть обиженного мужа, обнародовавшего то, что должно быть скрыто от посторонних глаз. Полярность откликов нельзя объяснить только литературным талантом Бэйли; сама неприглядность болезни, беспощадной к таланту, уму и достоинству, вызывает сильную и противоречивую реакцию. Достаточно сказать, что другой бестселлер, на обложке которого красовалась трогательная пожилая пара и который перевернул представление американцев о болезни Альцгеймера, назывался «Живая смерть» (The Living Death) [Lushin 1990] по аналогии с живыми мертвецами (the living dead). Жизнь, не отличимая от смерти, постепенный распад личности, шокирующе быстрая потеря контроля над собой, наконец, необратимость изменений – все это признаки сенильной деменции, которая вместе с раком и сердечно-сосудистыми заболеваниями входит в список страшнейших врагов человека из страны с высокой продолжительностью жизни.

Подробнее

Пожилые люди – одна из самых массовых социально-демографических групп населения в России. В некоторых регионах она составляет почти треть населения [Воробьев, 2006]. Социальная активность этой группы оказывается в фокусе исследовательских дискуссий, определяющих ее роль и направленность, зависимость от психологических, экономических и социальных факторов, а также мер, в большей или меньшей степени направленных на интеграцию пожилых людей. Политическая и гражданская активность пожилых людей до последнего времени рассматривалась российскими исследователями мало – преимущественно в контексте электорального поведения. [Радина, 2013]. Этот пробел отчасти восполняет наша статья, которая направлена на определение социальных ресурсов пожилых людей в контексте гражданского участия, а также их роли во взаимодействии общества и власти. Ядром социальных ресурсов данной возрастной группы в публичной сфере, на наш взгляд, составляет солидарность и альтруизм, что обретает особое значение в контексте политической и социокультурной жизни города.

Подробнее