LITMIR.BIZ

Скачать книгу

для меня. Прощай, я уезжаю и в усадьбе отца больше никогда не появлюсь. Прости меня и поцелуй на прощание…» Он помнил каждое ее слово, льдинки русалочьих глаз и мучительную горечь прощального поцелуя. Ему хотелось куда угодно, только бы подальше от этого флигеля, от садовых ароматов и устоявшегося в нем удушья французских духов. Сам Бог послал ему Тимофея Ивановича. И Баранский не стал артачиться: отпустил, рассчитал по-доброму. А почему – пояснил:

      – Хоть и жалко мне отпускать такого работника, да я сам был в твоей шкуре. Юлька – твой грех, а ее мамаша – мой. Обе шельмы: у обеих глазищи – не отмахаться, заманят, заволокут в омут. Ты вот один мучаешься, а я, братец ты мой, жену загубил. Не вынесло ее сердечко моего ошалелого блуда с соседкой Ксенией. Теперь каюсь, на могилу к своей, Богом венчанной, хожу – прощения прошу, цветочки охапками кладу под крест мраморный. А шельма Ксения, как золотая рыбка, хвостиком махнула и уплыла в Питер с князем-осетином. Вот и доченька ее, Юлия – копия своей мамы. А ты, братец, потоскуешь да и оклемаешься. Женишься на красивой, скромной, доброй. Она тебе детей нарожает. А мне Бог не дал детей. Взял малюсенькой, в пеленках, сироту-племянницу, а она оказалась дурочкой. Это мне наказание за грехи мои. Езжай с Богом, проветрись, хлебни иной жизни.

      Такая откровенная беседа состоялась в канун аукционной вечеринки.

      Странно, но чем дальше конь Горемыка увозил садовника от поместья Баранского и рокового флигеля, тем спокойней становилось отвергнутому любовнику. Он уже бранил себя за то, что не хотел жить и, очумелый, бегал по саду и от дикой тоски падал на опавшие листья, бил кулаком до ссадин по остывающей и равнодушной к его стенаниям дернине. «Разнюнился. Знал же, что добром это не кончится». И чем настырнее одолевали воспоминания о Юлии, тем все больше она отдалялась, казалась недосягаемой, нереальной, сном: была и исчезла, скрылась за горизонтом, куда ему, садовнику, дороги нет. Нет, но была, была эта загадочная Юлия. Она сама обвила его шею кольцом сомкнутых рук. И он до одури целовал ее всю, шалея от счастья. Почти три месяца блаженного омута. Вспыхнула, посветила счастливым огоньком и угасла.

      Бледнела ночь, прочирикала какая-то бессонная пичужка. Огонь костра устало облизывал головешки валежин. Тимофей Иванович выполз из брезентовой норы, сходил в ельничек.

      – Хорошенько я поспал. Поедем, а ты спи, сколь душе угодно.

      Чайник с озерной водицей вскипел. Тимофей Иванович умылся, присел на валежину у костра, протянул руки к огню, наслаждаясь теплом. Шунейко сходил к фургону, принес по куску кулебяки и два зажаренных куска свинины.

      – А я тут всю ночь наблюдал, как щуки на мелководье в осоке жируют. Вот бы изловить. Они сейчас насытились до отвала, дремотные.

      – А у тебя есть чем их ловить?

      – Прихватил. Я это дело уважаю.

      – Так попробуем, а уж после пытки-попытки чайком потешимся.

      Горемыка оживился, когда освободили его морду от опустевшей торбежки, с удовольствием напился и стал щипать приозерную травку. Мужики, охваченные азартом охотников, поснимали

Скачать книгу