LITMIR.BIZ

      Они бродили тою же Невой,

      Но кровь иная в жилах шелестела.

      И помня «волю», но забыв «покой»,

      Они во тьме нащупывали Дело.

      Вот комната, – потрескивай, свеча,

      Высвечивай нахмуренные лица! —

      Вот кто-то речью рубит сгоряча.

      Вот девушка – она не горячится.

      Вот, прерывая звучный монолог,

      Встаёт с дивана человек упрямый

      И на удары разбивая слог,

      Он говорит торжественно и прямо:

      «Мы молоды и мы не можем ждать.

      Идею не внушить высоким словом.

      Идею эту можно доказать

      Лишь динамитом, порохом и толом.

      Мы молоды, нам нет и тридцати.

      Но в стариков отчизна превращает.

      Где лучшие? Нас меньше двадцати.

      Нам молодости время не прощает.

      И впредь нам жить на стиснутых зубах,

      Чтоб произвол не становился правом,

      И выносить на собственных руках

      Великую, но тяжкую державу

      Из тьмы невежества, из безутешной тьмы

      Холопства, суеверия, бессилья.

      Есть между нами некие умы,

      Готовые погибнуть за Россию…»

      [окончание утрачено]

      Ещё не выветрилась память,

      но продырявленный насквозь,

      он стал неудержимо падать

      в ту жизнь, где властвует «авось!»…

      Четыре года, – как на праздник

      он собирался в каждый день

      и в утро, как в чужой заказник,

      глядел через ночной плетень.

      Четыре года, – ночь за ночью

      он подводил итог судьбе,

      чтоб не позволить многоточью

      расти в оконченном себе.

      Но память упиралась в детство,

      а жизни стёршийся пунктир

      лишь намечался по соседству,

      как незнакомый ориентир,

      и городок в вишнёвых брызгах

      вставал реальнее фронтов, —

      подсолнухи (весь двор замызган)

      сверкали ярче городов

      чужих, ночных и проходящих,

      где он любил и воевал, —

      но лиц родителей скорбящих

      он в темноте не различал

      и это было самым страшным

      во всей прошедшей молотьбе, —

      он был мальчишкою вчерашним,

      а мать уже была во тьме,

      и, протянув худые руки

      к ней через изгородь штыков,

      как бы в нелепом кинотрюке

      он бесконечно падал в ров, —

      и снова за сердце хватался,

      и, ото всех закрывши дверь,

      он в одиночестве сражался

      с тем, с чем сражаюсь я теперь.

      Шаг в сторону и вечер – как побег.

      Навек побег и – Пиррова победа.

      И голову мою ласкает снег,

      лукавый бог потерянного следа…

      А впереди – слепая белизна

      полей, где сила не находит место,

      и одинокой жизни новизна,

      внезапная, как оборона Бреста.