LITMIR.BIZ

      Всё полость или свет

      от мрака отражённый,

      который прячет вещь

      внутри своих потёмок,

      где крутит погремушку

      ладошкой обожженной —

      и смотрит в щёль её

      утраченный ребёнок.

      Перебирает ночь —

      агу тебе, пернатый,

      висим меж голосов

      и часовых поддатых.

      Натянешь тишину —

      молчание пробудишь

      и воздух разомнёшь,

      которым вскоре будешь.

      Лети, лети, снежок —

      неси меж позвонками

      своими мой ожог

      собаками, звонками.

      Не тяжелей метель дороги лошадиной,

      но проще, чем врастать в морозы над собой —

      растёт из веток снег большой и неделимый,

      качая воробьиной, горячей головой.

      Так утерявший свет руками по тьме водит

      и судорогой сводит в дорогу стыдобу

      и крошит свет на свет, упавший на пороге:

      не надрезай его – я всё тебе верну.

      Квадраты воздуха округлы, виноваты.

      Всё глохнет, слепнет – вынь бельмо моё,

      как электрические смерти киловатты

      из механических заснеженных птенцов.

      Будь пианистом-слесарем, слоном,

      сугробом, свёрнутым в ключи или – в ключице

      застрявшим – клювом ворона. Лети, лети по стуже

      но – не слишком быстро.

      Слепи снежок, как новый алфавит,

      стучись из темноты прозрачной банки

      и путай на самом себе следы,

      чтоб в них блуждал безалкогольный ангел.

      Во всём ты виноват, во всём, смотри,

      как ты течёшь и протекаешь

      – стоит?

      но ты стоишь, всё это говоришь

      и выжигаешь куб, квадрат и нолик.

      Молчания белый плод —

      плеск изнутри весла

      чья опухает плоть,

      поскольку душа пришла —

      на темноте скрипит,

      не проявляясь, свет

      или – так Бог троит

      и приминает смерть.

      Глаз голубиный тяжёл, словно он в Арарат

      скомканным был и в ладонях горел, как ковчег:

      более нет здесь возврата – как потоп наступает земля

      новая эта – к которой подплывший прощён.

      Если есть имя тебе – вовсе времени нет:

      падает глаз голубиный и скручен в тоннель,

      в мир тот, который не был – потому и Аид

      в глаз голубиный разрезан, как хлеб и рассвет.

      Тьма шелестит, как ковчег – говорит, говорит

      беглый отец, тяжелея от света которым омыт.

      Если бы ты снимала кино, как одежду – зима проступала

      то на коже твоей, то на воздухе том, из которого в тень ты упала

      с кольцами плёнки гремящей змеиной развёрнутой кожи,

      слайдами из чешуи, в чей чулок, как в пластинку, был временем сложен

      берег морозный – игла ледяная над ниткой

      птицы распущенной в пар и полёт, где улиткой

      ангел стоит – сам себе белый лес или камень,

      тело своё раздвигая, за снегопадом из камер.

      В начале я – отцу,

      затем – отец,

      что растворился

      средь своих колец,

      бегуших по

      отсутствующего глади

      при каждом в камень

      падающем взгляде.

      Так бабочка

      касается лица,

      в котором нет

      [и не было] отца,

      но лишь – круги

      от всех её рождений

      и скважина,

      и ключ от беглеца.