LITMIR.BIZ

Скачать книгу

увлечен техникой.

      Любви сейчас я хочу от людей, не визы, не денег даже.

      Прямо хоть не пиши дальше.

      Живу я в доме беженца. Дом населен условными фразами, тоской и безденежной ненадежной сытостью.

      Алексей Максимович! Дука!

      Посмотрите, как я хочу любви: я даже пишу разборчиво.

      Я умею (теперь) брать людей на ладони, и греть их дыханьем, и даже растить их.

      И Вы умеете.

      Вы ласковый, у Вас хорошие глаза.

      У меня, очевидно, весеннее помешательство.

      Я должен писать письма всему человечеству.

      Я люблю это человечество.

      Вас же я люблю отдельно и особо.

      Жену я тоже очень люблю.

      У нас весна. Сегодня 20 апреля. На дворе баран, похожий на Пяста[78], жует как беззубый и не скрывающий свою старость старик.

      Я пополнел и погрустнел.

      Привет Вам и всем, кого Вы любите.

      Виктор из Raivola.

      Придумал «фильму».

      11 <Весна 1922 года>

      Дорогой Алексей Максимович.

      Я не умею говорить с Вами.

      Чувствую себя просителем. А я не виноват.

      Писать легче. А хочется быть близко к Вам.

      Но замечали ли Вы, что когда целуешь женщину, то ее не видишь, а чтобы увидеть, нужно отдалиться.

      Я расскажу Вам про роман, который я напишу, если оторвусь от преследования и буду иметь месяц-два свободных.

      1) Идут передовицы «Правды» и передовицы буржуазных газет, прямоугольные до безмысленности.

      Иногда это прямоугольность огненная. Идут списки расстрелов, цифры смертности.

      Передовицы прямоугольно отрицают друг друга.

      2) Между ними идут письма к Вам. Записки, письма, записки. Идут Ваши письма (дружеских нет), но больше записки «прошу выслушать такого-то», «прошу не расстреливать такого-то», «прошу вообще не расстреливать».

      Потом между этим советские «анекдоты».

      Моя маленькая (7 лет) племянница плакала в церкви. Мы знаем, что плачущего нельзя спрашивать. Потом спросили дома «почему». Она ответила: «Я не знаю, где могила папы» (Николай расстрелян), «где тети Женина могила знаю, а папиной нет»[79].

      О, дорогой мой, о друг мой, как горек от слез воздух России.

      О счастье наше, что мы заморожены и не знаем, как безнадежно несчастны.

      Идут передовицы прямоугольные, декреты, и все они отражаются то в письмах, то в маленьких отрывках из маленьких человеческих жизней. Тюрьмы, вагоны, письма и декреты.

      Вы в этой вещи не вы, а другой.

      Я не знаю, как кончить. Кто-то, правозаступник и кто пишет всем отпускную, какой-то последний из раздавленных или Вы сами, на чьем сердце скрещены два меча, пишете миру письмо о прощении.

      Прощаю себя за то, что смеюсь, за то, что бегу от креста, прощенье Ленину, прощенье Дзержинскому, красноармейцу, издевающемуся в вагоне над старухой, красноармейцу, взявшему Кронштадт, всему племени, продающему себя. Всем себе-иудам.

      У меня нет никого. Я одинок. Я ничего не говорю никому. Я ушел в науку «об сюжете», как в манию, чтобы не выплакать глаз. Не будите меня.

      Виктор Шкловский.

      13

      Вы помните, как писал Троцкий: «Необходимо

Скачать книгу