LITMIR.BIZ

      Лёля молчала, и Тютчев не мог прочитать её лицо, понять, что оно выражало – обиду на него или прощение. Временами он не понимал Елену Александровну, поскольку за живостью, подкрепленной выразительными эмоциями, а иногда и вспыльчивостью, граничащей с откровенной грубостью, в её душе скрывалась глубокая религиозность. Она могла удивительным образом сочетать в своём характере христианское смирение и буйство нрава, доставшееся от отца-гусара.

      Он попробовал извиниться за допущенную бестактность.

      – Лёленька, извини меня, старого дуралея, если я нанес обиду твоей чувствительной душе. Я эгоист, ну что тут поделаешь! Люблю, чтобы мне было удобно, люблю внутренний комфорт. Извини меня, моя милая!

      «Глупый, думает, что я обиделась», – улыбнулась она, не сказав ни слова, и опять принялась гладить его лицо, наблюдая, как Тютчев блаженно прикрыл глаза. Ещё немного и задремлет. Пусть поспит. Его измученная душа требует отдыха, потому что он, конечно, мучается от такого двусмысленного положения. Хотя никому и не показывает вида.

      Он поспит, а она помолится за них обоих, за всех: хороших и плохих, добрых и злых, потому что злые люди не виноваты в том, что они злы. Злость вообще, как чувство, и в этом она уверена, проистекает от недомыслия или задетого тщеславия. У неё самой, например, тщеславие напрочь отсутствует. Тщеславие подвигает человека всегда и всюду доказывать своё превосходство, жаждать лести. А какое у неё превосходство? Над кем?