Влюбленный демиург. Метафизика и эротика русского романтизма - Михаил Вайскопф

Скачать книгу

взор,

      И как глядится в влаге той

      Творящий душу дух иной…

      И как он взглядом будит в ней

      И призывает к бытию

      На дне сокрытую змею,

      Змею страданий и страстей –

      Змею различия и зла…

      Тема творения как пагубного различения тьмы и света и, соответственно, как их горестного расставания развернута, причем в исполнении еще более трагическом, чем будет у Бенедиктова, в «Разлуке» А. Мейснера (1836) – его друга и ученика:

      Куда ты несешься? – постой, погоди!

      Дай мне у тебя отдохнуть на груди.

      Я многие веки, в тяжелой борьбе,

      Напрасно стремлюся в объятья к тебе.

      А помнишь то время, когда я с тобой

      Был чем-то одним, нераздельно слитой?

      В смешении дивном и света и тмы

      Как мирно, как сладко покоились мы!

      Но мощная воля нас вдруг развела

      И новую жизнь для томленья дала:

      Мучительной вечности дальным путем

      С тех пор друг за другом, сменяясь, идем.

      Космическая разлука затем проецируется автором на безысходную участь человека, вместе со всем миром приговоренного к жизни. Если не говорить о знаменитых богоборческих строках Лермонтова, то ведущие русские поэты, по понятным соображениям, сходные чувства и даже сомнения обычно предпочитали выражать в более сдержанном или, во всяком случае, более завуалированном виде. Так, Жуковский и потом Тютчев (а кроме них и второстепенные стихотворцы) используют для этого чужой текст, песню Арфиста из «Вильгельма Мейстера» Гете – чисто гностическое осуждение жестоких небесных сил, заманивающих человека в горестную жизнь. Метафизический протест какого-нибудь Мейснера все же легко было проигнорировать – к Пушкину духовные надзиратели относились, конечно, несравненно серьезнее, судя по известной, хотя тогда и не опубликованной рифмованной отповеди митрополита Филарета на его стихи: «Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? <…> Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал <…>?» Но пушкинскую ноту почти сразу утрируют эпигоны – и анонимный автор все того же «Ропота» доводит ее до прямого «смертолюбия»: «Ах! скоро ль сброшу дар печальный? Дождусь ли гроба и конца?»

      Так или иначе, по своей исступленной и совершенно открытой вражде к Богу и Его творению текст Мейснера представлял собой, пожалуй, беспрецедентное явление в русской печатной литературе. Впрочем, аналога ему мы не найдем, кажется, и в самых угрюмых памятниках немецкого романтизма. Жизни у Мейснера противополагается страстная надежда на всеобщее возвращение в то самое «ничтожество» – т. е. небытие, – о котором размышлял Пушкин. Стихотворение заканчивается так:

      За счастьем стремя неустанный свой бег,

      Не сходен ли в свете со днем человек?

      Быть может, в холодном ничтожестве он

      Без жизни был счастлив, поверженный в сон –

      И как предузнать! Разрушенье миров

      Ему возвратит это счастие вновь…

      Померкни же, солнца нерадостный свет,

      Сплетитеся

Скачать книгу