LITMIR.BIZ

      Отец, насколько знаю, сильно пил, пьяным частенько бил мою мать. Наутро, утверждая, что ничего не помнит, извинялся со слезой, божился, что подобного больше не повторится, падал на колени, чтобы вымолить с прощением немного мелочи на опохмел.

      Сейчас я понимаю, до чего сильно его гены живут во мне, развиваются, управляют мной, как много схожего с отцом проявляется в моем характере. Сцены, часто повторяющиеся в моем детстве, я вижу смутно, словно уже тогда учился отгораживаться от всего жестокого и нелицеприятного, зато хорошо помню, как ни стараюсь вывернуться, то состояние беспредельного ужаса, которое разрывало меня изнутри.

      Еще в тот день, когда жених перед свадьбой крепко напился, молодой жене присмотреться бы, чтобы понять отправную и уже отвратную точку отсчета. Или окажись рядом тот, кто сбросил бы дурной глаз. И ведь они находились вблизи. Приглушенные голоса. Тени, по плоскости ускользающие в стене, незамеченные, исчезающие. И помимо них, в период свиданий и сватовства, ведь были случаи и прежде предостерегающие. Когда, готовясь к какому-то празднику, каких много в деревне, некие братья отправились на птицеферму. К общему удовольствию, они вернулись. К прочему, без жертвенных созданий, ни живых, ни мертвых, за которыми и отправились шестью часами ранее; оба, твердо стоящие на двух ногах (по одной на брата), шатающиеся, поддерживающие друг друга, плачущие и причитающие. Позже говорили, что с радости.

      История повторилась перед свадьбой моей старшей сестры. Но здесь причина была более очевидной: отцовская рука с топором дрогнула над шеей гуся (он впервые выступал в роли гусиного палача), и, не выдержав, отец разрыдался. «Жалько», – проговорил он, а я повторил. И со временем постоянно повторял, по-детски, то надрывно выкрикивая, с вызовом вскидывая взор вверх, то, словно бы потупившись, шепотом, жестким и злостным, вставляя мягкий знак. Это нарушение легко списывалось на мой возраст. Когда видел отца пьяного, когда играл с детьми, когда разговаривал с друзьями, когда мама поворачивалась спиной и не слышала моих слов. Я всегда смягчал это чем-то странное для меня слово. Затем обмягчил другие грубые слова, но «жалько» мне становилось всегда, когда не понимал, что именно и кого именно мне жалко. Слово немощности и оправдания. Слово развитой недоразвитости. Слово-паразитёныш! Всех гусей, то ли семерых, то ли восьмерых, «казнил» для свадебного стола то ли сосед, то ли родственник. Почему разрыдался отец? От презрения к своей слабости, от действительной жалости к животным? Вряд ли я это понимал тогда.