LITMIR.BIZ

      Итак, гренадер надел на голову кивер и вышел свежим июньским вечером на першпективу подышать сырым воздухом. Дамы кивали на подкручиваемые им усы, и он улыбался. Настроение у Свинцицкого было превосходное. А лучше хорошего настроения в мире ничего нет. Поэтому Свинцицкий решил навестить своего давнего друга, гусара Николаевского полка Николаева, чтобы сыграть с ним роббер-другой и поболтать о бабах.

      Ровно в шесть вечера денщик слез с сундука, оправил одежду и рукой предложил милостивому господину Свинцицкому подняться по скрыпучей лестнице в покои Николаева.

      «Привет, брат», – сказал, входя, гренадер заправлявшему рубашку Николаеву.

      «Привет, брат», – ответил тот.

      «Нечто кутил вчера?» – Спросил Свинцицкий, присматриваясь в растрёпанный ля-кок-де-вент друга.

      «Да не без того, брат, аж тошно до сих пор. Эй, Гришка, сукин сын, тяни сюды шампанского, карты и ломберный стол», – попросил он вежливо денщика.

      Прибежавший денщик послушался, с виноватым видом поскрёб в подбородке, ушёл и вернулся со столом, потом с шампанским, канделябрами и в четвёртый раз с неполной колодой карт: без пиковой тройки, семёрки червей и трефового туза. (Денщик накануне первой картой поджигал печь, второй когда-то канделябр, а третьей щегольски прикурил сворованную папиросу от духовой плиты на виду у кухарки.)

      «Так», – сказал Николаев. – "Опротивели мне все эти денежные долги, дуэли на стаканах, смотреть в них не могу. Хочу возвышенного. Так, предлагаю: кто из нас проигрывает партию, тот идёт в комнаты и пишет четверостишие. Идёт?"

      «Идёт», – согласился Свинцицкий. – "А выигравший", – предложил он в ответ, – "всё-таки, должен выпить же фужер шампанского! Особенно, если хорошо четверостишие!"

      «Идёт», – поморщившись, согласился Николаев.

      Они сели. Николаев постоянно пытался мухлевать, но поскольку карт было меньше, чем положено, то он всегда проигрывал и бежал в соседние комнаты писать стихи. Под конец он уже и тут начал врать и подсовывал Свинцицкому стихи Пушкина, Лермонтова и Баратынского. Раз даже попался Нестор Кукольник. Но вдруг Свинцицкий проиграл. Причём после ящика шампанского и в такой кондиции, когда за столом сидят много Николаевых, и каждый занимается каким-то своим делом. Он, шатаясь, встал и пошёл через покои Николаева, но тут (ой, как некстати), попался на глаза валявшийся на постели кивер друга. Свинцицкий остановился, подумал о шалопае Баркове, помедлил и рискнул: поставил кивер вниз дном на пол, стянул рейтузы и…

      «Моё дело в шляпе», – сказал он, выходя гордо и уверенно, курящему у открытого окна Николаеву, а после, не попрощавшись, спустился на выход по той же лестнице, придерживаясь за скособоченные перила.

      И вот следующим утром у рано проснувшегося гренадера Свинцицкого действительно попросили сатисфакцию на самых жёстких условиях, когда, разошедшись, противнику  даже можно плевать вишнёвыми косточками вам под ноги. Дата назначена. В секунданты Свинцицкий выбрал однополчанина Трояновского, с которым они, обсуждая накануне условия дуэли, потом зачем-то даже под конец вечера позвали цыган и поили лакеев.

      Хоть Свинцицкому и полагалось после вчерашнего съесть на завтрак кислых щей, но пришлось отказаться по всем врачебным рекомендациям: на дуэль, как известно, ходят на пустой желудок. И продув свой Лепаж, они с секундантом сели в коляску и поехали стреляться. И тут ему, как всем дуракам, начало вести: у Николаева, стрелявшего первым, случилась осечка, а Свинцицкий с каких-то трёх метров легко и непринуждённо застрелил в грудь своего бывшего друга, хотя и целил в ногу.

      Слёзы навернулись на глазах гренадера, когда лекарь подтвердил смерть Николаева. Лепаж выпал из рук, а что было дальше, он помнит смутно, или совсем не помнит. Ибо каким-то сырым утром он проснулся уже без кивера на Лебяжьей канавке. Вспомнил он только, что в какой-то чердачной комнате доходного дома на Садовой тот же Трояновский помогал ему натягивать сапоги, а какая-то девка извлекала из-под койки кивер и надевала его ему по самые уши.