LITMIR.BIZ

      Сходили чинно господа,

      сходили чинно дамы.

      У всех одна была беда —

      все те же чемоданы.

      От чемоданов кран стонал —

      усталая махина,

      и крик на площади стоял:

      «Факкино! Эй, факкино!»

      Я до сих пор еще всерьез

      не пребывал в заботе,

      когда любую тяжесть нес

      в руках и на загорбке.

      Но постаренье наше вдруг

      на душу чем-то давит,

      когда в руках – не чувство рук,

      а чувство чемоданов.

      Чтоб все, как прежде, – по плечу,

      на свете нет факира,

      и вот стою, и вот кричу:

      «Факкино! Эй, факкино!»

      И вижу я – невдалеке

      на таре с пепси-колой,

      седым-седой, сидит в теньке

      носильщик полуголый.

      Он козий сыр неспешно ест,

      откупорена фляжка.

      На той цепочке, где и крест, —

      носильщицкая бляшка.

      Старик уже подвыпил чуть.

      Он предлагает отхлебнуть.

      Он предлагает сыру

      и говорит, как сыну:

      «А я, синьор, и сам устал,

      и я бы встал, да старый стал, —

      уж дайте мне поблажку.

      Синьор, поверьте, – тяжело

      таскать чужое барахло

      и даже эту фляжку.

      И где, синьор, носильщик мой,

      когда один тащу домой

      в одной руке усталость,

      в другой – тоску и старость?

      Синьор, я хныкать не люблю,

      но тело как мякина;

      и я шатаюсь и хриплю:

      «Факкино! Эй, факкино!»

      Отец, я пью, но что-то трезв.

      Отец, мне тоже тяжко.

      Отец, единственный мой крест —

      носильщицкая бляшка.

      Как сицилийский глупый мул,

      таскаю бесконечно

      и тяжесть чьих-то горьких мук,

      и собственных, конечно.

      Я волоку, тая давно

      сам над собой усмешку,

      брильянты мира и дерьмо,

      а в общем, вперемешку.

      Обрыдла эта маета.

      Кренюсь – вот-вот я рухну.

      Переменил бы руку,

      да нет, не выйдет ни черта:

      другая тоже занята.

      Ремни врезаются в хребет.

      В ладони окаянно,

      полны обид, подарков, бед,

      врастают чемоданы.

      И все бы кинуть наконец,

      да жалко мне – не кину…

      Да и кому кричать, отец:

      «Факкино! Эй, факкино!»

      Мы все – носильщики, отец,

      своих и старостей и детств,

      любвей полузабытых,

      надежд полуубитых.

      И все носильщики влачат

      чужой багаж безвинно,

      и все носильщики кричат:

      «Факкино! Эй, факкино!»