LITMIR.BIZ

      Кричал неон: «Кампари-сода!»

      В тазу детей купали. Сохла

      афиша битлов. Капли сонно

      с белья стекали у стены.

      И вкрадчивые, как саперы,

      японцы щупали соборы

      то с той, то с этой стороны.

      Все на детали разлезалось,

      несовместимые, казалось,

      но что-то трезво прорезалось,

      связуя частности в одно,

      когда в лавчонках над вещами

      бесстрастно надписи вещали:

      «Уценено! Уценено!»

      На книжках, временем казненных,

      на залежавшихся кальсонах,

      на всем, что жалко и смешно,

      на застоявшихся буфетах,

      на зависевшихся портретах:

      «Уценено! Уценено!»

      Я замирал, и сквозь рекламы,

      как будто сквозь игривый грим,

      облезлой львиной гривой драмы

      ко мне проламывался Рим.

      И мне внезапно драма Рима

      открылась в том, что для него

      до крика сдавленного мнима

      на свете стоимость всего.

      Постиг он опытом арены

      и всем, что выпало затем,

      как перечеркивались цены

      людей отдельных и систем.

      И, дело доброе содеяв,

      он проставляет сам давно

      на всех зазнавшихся идеях:

      «Уценено! Уценено!»

      И если кто-то себе наспех

      вздувает цену неумно,

      то Рим уже предвидит надпись:

      «Уценено! Уценено!»

      Но Рим, на все меняя цены,

      в себе невольно усомнен,

      боясь, что сходит сам со сцены,

      что сам эпохой уценен.

      И драма Рима – драма храма,

      который в сутолке веков

      набит богами, словно хламом,

      и в то же время – без богов.

      И в чем разгадка драмы мира?

      Не в том ли, что для мира мнима

      цена вещей, как и для Рима?

      И даже если мир сполна

      цены вещей не знает новой, —

      рукой насмешливо-суровой

      крест-накрест прежняя цена…