LITMIR.BIZ

      Так уж судьбе угодно было, Фёдор и Дуняша, как подросли, ломали спину на одних богачей Каргиных.

      Фёдор пахал, сеял, убирал хлеб. Убирал и сено.

      Дуняша смотрела за скотиной, вязала платки.

      Поглянулись молодые друг дружке. Приаукались. Сошлись в семейство.

      Как-то раз солнечным днём, глядя в окно на нарядное сияние деревьев в обливе[3], Дунюшка и говорит:

      – Вот где-тось здесюшки, в Жёлтом, наш куренёк… Продавали сюда. Я ещё потешалась над одним мальцом тогда. А старушка, похоже, из родни кто и посули за него пойти.

      – Ё-моё! – в ответ отвечает Фёдор. – Так то, блин горелый, я был! И лёля[4] моя! И всправде!.. Видишь, вышла ты взамуж в свой же домушку. В свой же домец приехала и жить!

      2

      Работные дети отцу хлебы.

      Судьба родителей повторяется в детях.

      Я тоже вышла, за кого и думать не думала.

      Ой да ну! Это потом…

      Нас, игристой ребятни, навертелось аж четырнадцать душ.

      Я шла восьмая.

      Сколько себя помню, всё вяжу.

      Чать, с пелёнок, можно сказать.

      У нас как? Нашлась там у кого девчонушка, ещё глаза не пролупила, а ей уже веретёшку да спицы в руки пихают. Вот тебе игрунюшки на всю жизнь!

      Раз спицей наколется, в другой раз поосторожничает.

      Никаких тебе магазинных кукол. Никаких тебе медведёв из плюша. Ещё в разор входить.

      Проучилась я четыре класса…

      А время какое?

      Революция.

      Гражданская война.

      Сам белый атаман Дутов по нашему проходил проулку. Не с песнями… С боями!

      Вскоре от тифа и голода помер отец.

      На лепёшках из луговой травы далеко не вытянешь. Мамушка и отдай дом мень как за полпуда муки! Кинула ми́ло не за ми́ло[5].

      И пошли мы искать приюта под чужими крышами.

      Пережила я…

      А училась я хорошо, хоть из сажи и делали чернила, хоть и писали пером с домашнего гуся, хоть и крутился на четверых один учебник.

      Любила я всякие постановки. Играла в детских спектаклях. Потом, как подбо́льшела, представляла в «Барышне-крестьянке», в «Бедности не порок».

      Ещё ух и любила стихи со сцены!

      Читала ловко. От зубов только отлетало.

      В третьем уже классе так читала – раз три аршина материи дали. Голубенькая. А на ней цветочки аленькие. В виде как малинки.

      Скоропамятчивая, я и досейчас помню тот стишок. Может, где чего и переверну, слово там какое не туда суну, так взыск с меня прохладный. Года-то какие сошли! Восемьдесят лет не восемьдесят прелых реп. Через плетень не плеснёшь в ровчик, как помои…

      Вижу себя малушу[6] в зале.

      Вижу себя на сцене. И блажно ору: