LITMIR.BIZ

      Колька Мологин работает на заводе давно. Почти всю жизнь, если не считать детского сада и восьми классов школы. Теперь ему уж за пятьдесят, голова седая, а он по-прежнему трудится в том же цеху, на том же прессе, что и в первый день. Он не хочет, чтобы что-то вокруг менялось, ведь люди предпочитают жить одинаково, пока это их хоть немного устраивает. Если какой-то мужик вдруг увольняется, найдя место, где платят больше или лучше условия, Колька считает это почти предательством. Он вычеркивает такого человека из списка своих знакомых.

      Перестройка и последующие реформы никак не отразились на его трудовом распорядке. Он приходит в цех часом раньше остальных, переодевается, медленно движется по центральному проходу, оглядывая все вокруг. Его тяжелый профиль механически поворачивается из стороны в сторону. Отвесный лоб, прямой нос дают впечатление какого-то мощного волжского утеса, возможно, того самого, на который забирался Стенька Разин. Зато сразу под носом следует провал, нижняя челюсть у Кольки втянута слишком внутрь, и мужики посмеиваются над ним, не понимая, как же он ест – пища обязательно должна вываливаться обратно в тарелку или на живот. За такой необычный профиль Мологин получил на заводе прозвище Колун.

      Станки, выпущенные в первой половине двадцатого века, тяжкими молчаливыми громадами теснятся вокруг. Пахнет машинным маслом, сигаретным пеплом, горелой ветошью. Иногда в толстую подошву кирзового сапога втыкается красивая радужная стружка. Где-то тихо шипит сжатый воздух, впрочем, этого Колька не слышит, ибо от рождения глух, как добросовестный пионер в лагерной столовой. А вот говорить его научили в специнтернате.

      Семьи у него нет, как-то не сложилось. Квартира Кольки, полученная в давние советские времена, стояла почти пустой, он не знал, чем можно ее заполнить, и не очень-то любил сидеть там вечерами. Он даже и в отпуск толком не ходил. Каждый раз задолго начинал объяснять мужикам: вот, дескать, наконец-то отдохну как следует, надоело все, устал как собака. Но уже через неделю безделья робко проникал на завод и приступал к своим обязанностям. По углам квартиры громоздились кипы старых газет – Колун интересовался политикой, много читал и имел свои рецепты решения мировых проблем, только никому не мог толком рассказать о них.

      Иногда он вовсе не уходил с завода, спал на бушлатах, удобно сложенных на трубах парового отопления; здесь ему было хорошо, и не мешали даже крысы, деловито шмыгавшие через него по ночам.

      В полутьме огромного помещения, где через полчаса все начнет греметь, сверкать и двигаться, было тепло, уютно.

      Колька проверял, все ли находится на своих местах, все ли в порядке. Ничто не укрывалось от его внимания. Он заглядывал даже в мусорные ведра, укоризненно покачивал головой, если видел, что уборщица тетя Галя поленилась вчера вынести их, брал и выносил сам.

      Он открывал окна и включал вентиляцию, чтобы проветрить цех к приходу людей. Передвигал кран-балкой какие-то ящики, если ему казалось, что они мешают или просто стоят не так. Нужно что-то погрузить-разгрузить, съездить на склад – он тут как тут. Все это ему никто не поручал, ему не платили лишних денег, а занимался он этим просто потому, что никто другой, как он думал, не сделал бы этого наилучшим образом.

      В его постоянно нестриженой голове с торчащими во все стороны вихрами сидела крамольная мысль, что именно он, Николай Мологин, является хозяином этого завода. Он, а не тот красивый, сытый мужичок, который сидит в кабинете на третьем этаже и заключает контракты, между делом пользуя часто меняющихся секретарш. Тот – хозяин у себя в кабинете, а здесь, в цеху, ответственность за предприятие несет Николай. Потому-то и считал он своим долгом постоянно делать обходы, ревизии.

      Любил посреди рабочего дня подойти, например, к какому-нибудь токарю, заложить руки за спину и долго-долго внимательно наблюдать, как тот трудится. Токарь в конце концов не выдерживал, начинал ругаться, гнать Мологина ко всем чертям, но Николай уходил степенно, как человек, решающий некий сложный вопрос, касающийся дальнейшей судьбы токаря, и уже почти решивший его. А ругательства его не трогали, да и не слышал он их.

      Или он вылавливал идущего с обеда директора, мягко брал за руку и вел показать отвалившийся от стены кусок штукатурки, при этом много жестикулировал и быстро-быстро говорил на своем странном языке. Язык этот представлял собою полувнятное лопотанье, где особо выделялись гласные, а согласные почти все сливались в один общий, приблизительный звук. Директор кивал головою, подтверждая, что имеет место непорядок.

      – Пора бы вообще полностью оштукатурить да покрасить, как думаешь, Коля?

      Мологин радостно кивал и пулеметно выстреливал очередную малоразборчивую фразу, общий смысл которой хоть и с трудом, но угадывался – давно пора, мол, чего же вы?..

      – Решено, будем заниматься.

      Директор был человек славный, в меру демократ, знал по именам всех рабочих, был хорошо осведомлен и о странностях этого Мологина, но считал, что свой юродивый нужен в любой конторе, работа дураков любит, да и польза от Николая была несомненная,

Скачать книгу