LITMIR.BIZ

      Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там,

      где земли съедены невидимыми псами фотографов, умножены – полям

      вернут кита, что выбрался на сушу, чиркнув по неба ксероксу, плавник

      на позитив и негатив разложат, как логику или трамвая свист,

      который пасынок был свету и шпионом, который в выдоха болезнь, как снег проник.

      Но есть надежда Господу и камню – стоять крестом на вычерпанной мгле,

      подзорною трубою в человеке, свернувшемся, как щёлка на золе

      среди руин, в которых расстоянье болит в несовершившемся ручьём,

      клубком дагерротипов, звуком в зданье, которое не вынуто из чрева

      рыбёшек, здесь покинутых, как время, которое позорно и ничьё.

      И из воды руин, как джаза, извлекаешь синкопу плоти и небрежен в ней,

      в длине земли, которой окупаешь зияние присутствия в огне,

      фрамугу крови, сквозняки и снимки, и трещины дешёвые, как смех,

      и оспы истеченье, где китами на берегах лежишь, как снег – простой как снег.

      Когда колодцем станешь ты

      и будешь так легко

      внутри себя на всё смотреть —

      на то, что далеко

      по-птичьи с небом говорит

      или горит внутри —

      покажется, что это ты

      в дыханья чудо вшит,

      как ампулка в густой реке

      и лодка на волне

      земли, свернувшейся в руке,

      как миновавший гнев —

      гемоглобин твоей любви,

      что развернулся в кровь

      и – словно голубь – в ней летит

      по кругу – вновь и вновь,

      и плещется его вода —

      жива пока мертва,

      и строит города свои

      из всплеска и песка.

      Возьмёшь себя в свою ладонь,

      как жажду, где спит дождь,

      и – будто от весла круги —

      ты по себе пойдёшь.

      Блаженны тишина и слепота,

      в которых свет скрипит, как темнота:

      косноязычно, замкнуто, в кукушке,

      как будто достаёт из бега сушки

      его отсутствия, которым так тверда.

      А всё – молчание и даже наши песни,

      в которые обёрнуто оно,

      когда хоть растворись, а хоть исчезни,

      как зимнее и мокрое окно

      посередине языковой бездны,

      в которой так светло, что мне темно.

      Блаженны онемевшие сейчас —

      как стрелки у часов незаведённых,

      они взрываются, как слово в снегирях,

      и падают на свет несотворённый.

      Щель человеческая, стоящая на горе —

      будто сорока или огнь в голове

      или вода, притворившаяся кипятком,

      или вестник, которому вход незнаком,

      или шарик воздушный у девочки на руке,

      который вот-вот оперится, как тоннель,

      и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,

      на опознание речи и потому – ничей

      светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конура

      и составляет список на нём жара

      или – точнее – жар, шар, которым он встал поутру

      будто сорока, что растрескается во рту —

      словно красная глина, которая будет им —

      когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,

      в щель, которая их сшивает, как свет, кроя

      стрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.

      Где невозможно и огромно

      пространство Бога за спиной,

      что оглянуться невозможно

      на шар, что катится за мной

      по масляному глинозёму,

      с холодным зёрнышком во рту,

      где хворост захрустит позёмкой,

      оставив небо на свету —

      сшиваю трубы с его гласом,

      который меньше тишины

      присутствия его – тоннели,

      как сердца шарик, ощутив.