LITMIR.BIZ

      Кто с клятвой, кто с заклятием на бронзовых устах:

      с Петрушею Володенька сошлись на небесах.

      Титаны мечут молнии – людей ломает: «хрусть»,

      а степью за Акмолинском на сердце давит грусть

      о том, что Петя с Вовою, дуэтом бог и князь,

      опять пошли Европою, народа не спросясь.

      В России так устроено: хоть Африкой иди,

      вас выведут к Акмолинску трактовые пути.

      Воскликнет некто «азия-с!», ему ответят «ась?»

      Вы на хрена Европою, народа не спросясь?

      А мир свернулся в корочку, в сухарь ужался мир,

      и снова жутким мороком в Акмолинске – АЛЖИР.

      Но Пётр – камень – наше всё, и Ленин – наше всё,

      а у меня под ложечкой предательски сосёт.

      Замнём мои видения – бордовы небеса,

      и маками кровавая в степи лежит роса,

      и я кровавой ветошью, как рушником, утрусь.

      Как ветки льдами вешними, людей ломает: «хрусть!»

      Ищу фамилию простую – Пантюхов —

      на кладбище умершего села.

      Он стал отцом, а после «был таков»,

      и дочь его бездетно прожила

      отпущенный ей срок. Стоят кресты —

      таблички ржавые, и нет имён.

      Не поминают. Пять дворов пустых.

      Болотами и лесом окружён

      клочок земли – как предки заповедали,

      земли Смоленской. Где его сыны —

      села Бесёдка? Некому беседовать.

      Изъятые историей страны,

      как щепки на заброшенных делянках

      пропавшие – забыты без затей.

      Но снова вывернувшись наизнанку,

      век кончился, и на его останках

      толчёмся мы с беспамятством детей.

      В заповедное прошлое вход по счастливым билетам.

      Управляют надежды, грустящим – не место, изгоям.

      Это будет в метро: перепрыгивая турникет, я

      успеваю в последний вагон, чтоб затем, над рекою

      разорвало гремящий состав и, слетев с эстакады,

      мой вагон проскочил анфиладой незримых порталов,

      на ускоренном реверсе годы потешным парадом

      отмотав до осознанной точки, где было начало.

      Целый век перевёртышей власти, морали и смыслов —

      у грядущего шанс наступить, совершившись иначе.

      Будто Бог на плечах вёдра полные на коромысле

      нёс, устал, и одно, посчитав-погадав на удачу,

      слил под будущий куст пробивающейся новой эры,

      за вторым потянулся – в нём ведать никто не желает,

      как мучительно канут и судьбы, и жизни, и вера

      в безвозвратном процессе, когда тебя просто «сливают».

      «Здравствуй, Время моё, я непрошенным здесь появился,

      я могу научить, как избегнуть крутых поворотов:

      наблюдая и впитывая, я прилежно учился,

      я себя проживал до бессилья, изжоги, до рвоты.

      Уцелев и растратив все девять отпущенных жизней,

      напоследок я вам расшифрую, что будет, что станет».

      Но надеждами вскормлена наша былая Отчизна:

      кто надеется, тот ничего понимать не желает.

      Я ещё разгляжу старый двор, загорелых мальчишек,

      со скакалкой соседку. Почувствую воздух рукою:

      «До свидания, Время моё, ты доверчиво слишком,

      и тебе предстоит пережить эту участь – изгоя».