LITMIR.BIZ

      Кай, развалившись в облезлом кресле, как облезлый пес, рассмеялся. Влажный короткий выхрип, словно цветок расцвел или пар на морозе. И еще, и еще звук, маятнично-мерный, назойливо-ровный, шлепок, и еще, и еще шлепок, сухой звонкий плоский удар, и еще, и еще удар…

      – Кай! Прекрати это, Бога ради!

      – Что – это?

      – Ты сводишь меня с ума!

      – Зачем мне это, ты и сама неплохо справляешься.

      – Прекрати стучать своим долбаным тапком мне в мозг!!!

      – Я стучу себе в пятку, твой мозг меня не интересует.

      – Маленький Мук, блядь!

      – Маленькая сучка!

      – Какой же ты все-таки идиот… И вообще, вали отсюда!

      – Это настолько же моя комната, насколько и твоя. Ты, кажется, чем-то недовольна, принцесса, вот сама и вали.

      – Зачем тебе один тапок и где второй? Что ты ходишь как придурок все время?

      – Зачем теперь спрашивать?

      – Когда-нибудь я его выброшу.

      – Только посмей.

      – Или даже прямо сейчас!

      Закрытые двери могут спрятать все, кроме звуков возни, кроме голосов.

      – Ма-а-а-ма!

      Кай выдернул шнур из розетки, точно хвост слону оторвал – тень бросилась на обои, как обезумевший зверь. Она рассекла стену надвое – одинокий язык черного пламени, отблеск костра в первобытном мраке. Она звенела в гулкой тишине ночным ветреным шорохом, адским лязганьем цепи Цербера, бросая вслед уходящему брату такие убогие ругательства, какие в ответ порождают только презрение. Ржавые злые черенки осыпались у него за спиной звоном разлетающихся монет. Но слова безобидны, когда повторяются. Ты – черная дыра, Герда. Ты – черная дыра!

      Кай вышел из комнаты, не поворачиваясь, вынес себя, как изломанный стул, легко прихрамывая на босую ногу. Колкости бежали за ним по коридору вместе с полосой света.

      И ему ведь до боли, до тошноты известно, как глупо злить ее. Но это все, что от нее еще можно получить, потому что потом она вмажется и отключится, растает под покровом ночи и чахлого крахмального марева искусственного света и еще много часов будет лежать там, как глупая кукла, чудовищная кукла, мягкая и бесформенная, безучастная ко всему, словно Офелия на дне реки, опутанная склизкой паутиной загнивающих водорослей. Она, чья кровь – столь же ты сам, скоро, очень скоро осядет в темный провал дивана, как туман в низину, и больше слова не скажет. Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца… И он не сможет уснуть и будет долго-долго лежать во тьме на холодной, точно каменная плита, постели и будет бояться, что этот склеп – на двоих.

      Крикнуть, чтобы пырнуть хоть бы и тишину, хоть бы и словом. Чтобы отомстить.

      – Дура!

      – Козел!

      – Да заткнитесь вы оба!!!

      Ищи виноватых у себя под кроватью. Там, где тихо. Там, где темно. Все кошки серые в темноте.

      Ответь: каково Тебе смотреть на меня и знать, что я не верю Тебе?

      Она прогнала его. Не теперь – уже очень давно прогнала. Она прогнала его, а он ушел. И сейчас – ушел, зацепив с пола грохочущую мешковатую сумку, юркнув ступнями в ботинки и хлопнув дверью.

      Кай не вышел из подъезда – вылетел. Скользкая земля потянула его за ворот, ближе и ближе на лед – поцелуй на вылет зубов. Но он удержался и, выругавшись, отправился в никуда, в самую глубь белой пустыни и черного дня. Краски бились друг о друга у него за спиной. Стоило ли так злиться на нее, на себя, на весь белый свет? Может, и не стоило. Только этой злости нельзя отринуть, потому что она вся – порождение бессилия. Не жизнь, а какой-то бесконечный лживый аттракцион-самообман. Спешите поверить! Никто ничего не обещает, но ты все равно попадаешься, идешь и идешь за чем-то, манишь и манишься, сам не зная, показалось тебе или нет. Слепая вера ведет тебя, пока ты и в огне не тонешь, и в воде не горишь, но когда не сбывается – сам не сбываешься – вдруг осознаешь, что вся твоя жизнь, полная одинаковых дней, едиными днями полная, досталась тебе от кого-то другого, точно обноски. Правда – ложь, да в ней намек. Какая все-таки глупость…

      Кай сплюнул. Сухая горечь легла ему на язык, как чья-то обескровленная ладонь.

      Стоило ли так злиться на нее, на себя, на весь белый свет?

      Я не знаю. Знаю только, что стоило взять шарф.