Огарева, 6 - Юлиан Семенов Золотая эра отечественного детектива

Скачать книгу

ологический институт. Изрезанный и облученный, Левон продолжал работу: его привозили на съемочную площадку, и он репетировал с актерами, полулежа в кресле на колесиках, и два раза в день медсестра впрыскивала ему наркотики, чтобы убить боль. Потом, правда, начался странный процесс ремиссии, и Левон неожиданно для всех стал прежним Левоном, каким Костенко знал его со студенческих лет, когда они вместе учились на юридическом факультете, ездили танцевать в «Спорт», устраивали шумные «процессы» в молодежном клубе, который помещался в церкви на Бакунинской, и сражались в баскетбол с Институтом востоковедения в спортивном зале «Крылышек». Левон был душой Москвы тех лет: его знали и любили люди разных возрастов и профессий – грузчики, писатели, кондукторы трамваев, жокеи, актеры, профессора, летчики: он обладал великолепным даром влюблять в себя сразу и навсегда.

      Когда Левон почувствовал, что ремиссия кончается, постоянная слабость делает тело чужим, и что большая, осторожная боль снова заворочалась в печени, он отказался лечь в больницу, попросил после смерти его кремировать («Нечего вам возиться со мной, теперь места на кладбище дефицитны») и еще попросил накрахмалить полотняную рубаху с большим воротником и синим вензелем ООН на правой стороне, которую Кёс привез ему в подарок из Стокгольма. Он так и умер: рано утром проснулся, попросил Кёса и Гришу надеть на него полотняную рубаху с большим, модным в этом сезоне воротником, посмотрел на свои руки и сказал: «Какие стали тонкие, как спички, позор экий, а?» Потом ему помогли перейти в кресло – к окну. Он посмотрел на свою тихую улицу, вздохнул и сказал:

      – Ну, до свидания, ребята…

      «Все-таки похороны – это варварство, – подумал Костенко, наблюдая за тем, как в зал входили все новые и новые люди, пожилые уже, сорокалетние, а он их помнил студентами, не лысыми, а кудрявыми, не толстыми, а поджарыми. – Особенно когда уходит самый сильный из нас и самый веселый. Впрочем, первыми всегда гибнут самые сильные и веселые». (Именно так часто говорила его мама, Галина Николаевна Иванова, пришедшая в Москву в конце двадцатых, в лаптях, из Шуи, поступать в университет. Оттуда, из университета, с исторического факультета, и ушла вместе с отцом на фронт; отец погиб в Сталинграде; мама вернулась инвалидом.)

      Григор, поднявшись на носки, чтобы дотянуться до высоко установленного микрофона, говорил прощальное слово. Он был сейчас растерянный и казался из-за этого еще меньше ростом. Голос его то и дело срывался: он сопел и совсем не был похож на себя.

      – Слушай, Коля, – шептал кто-то за спиной Костенко, – в Дом журналистов раков привезли. Проводим Левушку – надо съездить.

      – Нехорошо это, – ответил Коля.

      – Почему? «И пусть у гробового входа младая будет жизнь…»

      Костенко сердито обернулся:

      – А раки при чем?

      «Наших здесь человек пятьдесят, – подумал он. – Остальные пришли посмотреть смерть. Гадость это все-таки».

      Костенко кто-то тронул за локоть.

      – Вот так, Славик, – прошептал Степанов. – Первые наши похороны.

      – Вот так, Митя…

      – Я только вчера прилетел. А два месяца назад мы с ним на ипподром ездили. Он все время смеялся, анекдоты рассказывал. Я ему предложил новый фильм вместе снимать. Он тогда все шутил, что мы сделаем нашего Мегрэ лучше, чем у Сименона, а Кёс сегодня рассказывал, что он уже тогда знал, сколько дней ему осталось.

      – Левушка был очень сильным человеком.

      – Почему «был»? Он для нас всегда останется «есть».

      – Брось, Митя. Был. Метафоры оставь для своей литературы. Я, знаешь ли, мыслю протоколом. Так верней в наш век. Был Левон – и больше нет его. И не будет.

      Подошел Мишаня Васильев и хрипло сказал:

      – Здоров, полковничек.

      – Здравствуй.

      Лет семь назад Костенко сажал Васильева за угон и спекуляцию автомашинами.

      – Я у Левона работал последнее время, – сказал Васильев. – Помощником.

      – Знаю. Он ко мне приходил, чтобы тебя, сукиного сына, в Москве прописали.

      Мишаня затряс головой, в глазах его показались слезы, и он всхлипнул:

      – Гады живут, боги умирают.

      – Зачем с утра пил?

      – Левушка велел. Я к нему за день перед смертью приходил, ананасов купил, а он сказал, чтобы мы его провожали весело. Воблы, говорил, хорошо бы достать на поминки. Сейчас жарко, вобла под водочку с пивком хорошо бы пошла. Смотри, говорил, чтоб мать и Марго не голосили, все вам настроение испортят.

      Степанов спросил Костенко:

      – Ты в крематорий на автобусе поедешь?

      – Я не поеду в крематорий. Не могу, Митя.

      – Поминать будем дома, – сказал Васильев. – Приедете?

      – Постараюсь. Если почему-либо не получится, завтра зайди ко мне, пропуск я тебе спущу.

      – А в чем дело? – Васильев удивился. – Я же завязал.

      – Знаю.

      – На Петровку?

      – Нет. Я теперь в министерстве. Улица Огарева,

Скачать книгу